МАГГия Поэзии
С 1999 года весь мир празднует 21 марта Всемирный день поэзии. „Поэзия, — говорится в решении ЮНЕСКО, — может стать ответом на самые острые и глубокие духовные вопросы современного человека — но для этого необходимо привлечь к ней как можно более широкое общественное внимание”.
…В начале 20 века произошло знаменательное явление в Русской литературе: рождение Акмеизма. Его „родителями” считаются талантливейшие российские поэты — Гумилев, Городецкий, Ахматова, Мальдештам — отсюда я невольно пришла к данному сокращению: МАГГ, для того, чтобы подчеркнуть огромное значение и именно магическое воздействие данного литературного течения не только на всю нашу, но и на мировую литературу.
Можно было бы поспорить о происхождении самого термина „акмеизм” — от греческого — „вершина, цветение” или же, как настаивали современники этого литературного явления, — от псевдонима Анны Ахматовой, по-латыни звучащем как „akmatus”, что перекликается с греческим „akme” — „острие”.
Акмеисты противопоставляли себя символизму, провозглашали материальность, предметность тематики и образов, точность слова. Акмеизм можно назвать культом конкретности образа, „искусством точно выверенных и взвешенных слов”. Его программа была впервые публично оглашена 19 декабря 1912 года в кабаре „Бродячая собака” в Петербурге.
Мне же кажется естественным обратиться к этому литературному явлению сейчас, весной, по нескольким причинам: во-первых, в связи с празднованием Всемирного дня поэзии; во-вторых, с мартом-апрелем связаны рождение и уход двоих величайших поэтов, супругов, Николая Гумилева и Анны Ахматовой; во-третьих, в январе 2021 года исполнилось 137 лет со дня рождения Сергея Городецкого, а, главное, — именно с пробуждением сил Природы ассоциируется рождение „акмеизма”, когда, по словам Н.Гумилева, „символизм закончил свой путь развития и теперь падает…”
Основатели объединились в „Цех поэтов (что тоже звучит очень конкретно, будто речь идет о физической работе). Они считали поэта не пророком, а ремесленником, старательно соединяющим „земное” с „небесным”. Эту идею Гумилев высказал в своем стихотворении „Фра Беато Анджелико” 1912 года.
„Бродячая собака” — в названии был обыгран образ художника как бесприютного пса — этот „подвал во втором дворе”, в доме № 5 по Михайловской площади Петрограда, ставший легендарным уже в короткие месяцы своего существования (с 31 декабря 1911 г. по 3 марта 1915 г.), впервые в истории русской поэзии, театра, живописи обрел ту удивительную атмосферу полной открытости, дружбы, непринужденности, внутренней свободы, которая привела к наивысшему подъему артистической и литературной жизни Петербурга Серебряного века, ее блистательному расцвету. К сожалению — столь недолгому и так трагически и жестоко оборванному… Недаром почти каждый из постоянных или частых посетителей „Собаки” писал о ней позже с такой щемящей душу нежностью, с такой ностальгической грустью.
Нам же, дорогие читатели, осталось в бесценное наследство творчество величайших российских поэтов, которое и сегодня звучит актуально, современно, непревзойденно!
Анна Ахматова
Я научилась просто, мудро жить…
Я научилась просто, мудро жить,
Смотреть на небо и молиться Богу,
И долго перед вечером бродить,
Чтоб утомить ненужную тревогу.
Когда шуршат в овраге лопухи
И никнет гроздь рябины желто-красной,
Слагаю я веселые стихи
О жизни тленной, тленной и прекрасной.
Я возвращаюсь. Лижет мне ладонь
Пушистый кот, мурлыкает умильней,
И яркий загорается огонь
На башенке озерной лесопильни.
Лишь изредка прорезывает тишь
Крик аиста, слетевшего на крышу.
И если в дверь мою ты постучишь,
Мне кажется, я даже не услышу. 1912 г.
Мне голос был
Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: „Иди сюда,
Оставь свой край глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну чёрный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид”.
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернялся скорбный дух. 1917 г.
Муза
Когда я ночью жду ее прихода,
Жизнь, кажется, висит на волоске.
Что почести, что юность, что свобода
Пред милой гостьей с дудочкой в руке.
И вот вошла. Откинув покрывало,
Внимательно взглянула на меня.
Ей говорю: „Ты ль Данту диктовала
Страницы Ада?” Отвечает: „Я!”. 1924 г.
Николай Гумилев
Фра Беато Анджелико
В стране, где гиппогриф весёлый льва
Крылатого зовёт играть в лазури,
Где выпускает ночь из рукава
Хрустальных нимф и венценосных фурий;
В стране, где тихи гробы мертвецов,
Но где жива их воля, власть и сила,
Средь многих знаменитых мастеров,
Ах, одного лишь сердце полюбило.
Пускай велик небесный Рафаэль,
Любимец бога скал, Буонарроти,
Да Винчи, колдовской вкусивший хмель,
Челлини, давший бронзе тайну плоти.
Но Рафаэль не греет, а слепит,
В Буонарроти страшно совершенство,
И хмель да Винчи душу замутит,
Ту душу, что поверила в блаженство
На Фьезоле, средь тонких тополей,
Когда горят в траве зелёной маки,
И в глубине готических церквей,
Где мученики спят в прохладной раке.
На всём, что сделал мастер мой, печать
Любви земной и простоты смиренной.
О да, не всё умел он рисовать,
Но то, что рисовал он, — совершенно.
Вот скалы, рощи, рыцарь на коне, -
Куда он едет, в церковь иль к невесте?
Горит заря на городской стене,
Идут стада по улицам предместий;
Мария держит Сына своего,
Кудрявого, с румянцем благородным,
Такие дети в ночь под Рождество
Наверно снятся женщинам бесплодным;
И так не страшен связанным святым
Палач, в рубашку синюю одетый,
Им хорошо под нимбом золотым:
И здесь есть свет, и там — иные светы.
А краски, краски — ярки и чисты,
Они родились с ним и с ним погасли.
Преданье есть: он растворял цветы
В епископами освящённом масле.
И есть еще преданье: серафим
Слетал к нему, смеющийся и ясный,
И кисти брал и состязался с ним
В его искусстве дивном… но напрасно.
Есть Бог, есть мир, они живут вовек,
А жизнь людей мгновенна и убога,
Но всё в себе вмещает человек,
Который любит мир и верит в Бога. 1912 г.
Еще не раз вы вспомните меня
Еще не раз вы вспомните меня
И весь мой мир волнующий и странный,
Нелепый мир из песен и огня,
Но меж других единый необманный.
Он мог стать вашим тоже и не стал,
Его вам было мало или много,
Должно быть, плохо я стихи писал
И вас неправедно просил у Бога.
Но каждый раз вы склонитесь без сил
И скажете: „Я вспоминать не смею.
Ведь мир иной меня обворожил
Простой и грубой прелестью своею”. 1917 г.
Осип Мандельштам
В Петербурге мы сойдемся снова
В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем.
В черном бархате советской ночи,
В бархате всемирной пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы.
Дикой кошкой горбится столица,
На мосту патруль стоит,
Только злой мотор во мгле промчится
И кукушкой прокричит.
Мне не надо пропуска ночного,
Часовых я не боюсь:
За блаженное, бессмысленное слово
Я в ночи советской помолюсь.
Слышу легкий театральный шорох
И девическое „ах” -
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут.
Где-то грядки красные партера,
Пышно взбиты шифоньерки лож,
Заводная кукла офицера -
Не для черных душ и низменных святош…
Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи
В черном бархате всемирной пустоты.
Все поют блаженных жен крутые плечи,
А ночного солнца не заметишь ты. 1920 г.
Мы живем, под собою не чуя страны…
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина. 1933 г.
Сергей Городецкий
Русь
Русь! Что больше и что ярче,
Что сильней и что смелей!
Где сияет солнце жарче,
Где сиять ему милей?
Поле, поле! Всё раздолье,
Вся душа — кипучий ключ,
Вековой вспененный болью,
Напоенный горем туч.
Да, бедна ты, и убога,
И несчастна, и темна,
Горемычная дорога
Всё еще не пройдена.
Но и нет тебя счастливей
На стремительной земле,
Нету счастья молчаливей,
Нету доли горделивей,
Больше света на челе.
У тебя в глуши родимой
Люд упорней, чем кремень,
Гнет терпел невыносимый
В темной жизни деревень.
У тебя по черным хатам
Потом жилистой руки
Дням раздольным и богатым
Копят силу мужики.
У тебя по вешним селам
Ходят девушки-цветы,
Днем не смаяны тяжелым,
Правдой юности святы.
Горе горькое изжито!
Вся омытая в слезах,
Плугом тягостным разрыта,
Солнцу грудь твоя открыта,
Ты придешь к нему в боях! 1907 г.
Поэт
Я рассказал, косноязычный,
Природы яростную глушь.
И был отраден необычный
Мой быстрый стих для ярких душ;
Я рассказал наивным слогом
Святой причастие любви
И промолчал о тайном многом,
Сокрытом в плоти и крови;
Я рассказал бессвязной речью
Народа сильного беду,
Взманивши гордость человечью
Сорвать железную узду.
Теперь иное назначенье
Открылось духу моему,
И на великое служенье
Я голос новый подыму.
Да будет свят и непорочен
Мой целомудренный язык,
Как взгляд орла седого, точен
И чист, как снеговой родник.
Да будет всем всегда понятен
Судьбою выкованный стих,
Равно вчера и завтра внятен,
Равно для юных и седых.
Да будет щедр и безразличен
Для всех сияющий мой свет,
Когда святым огнем отличен
Я, волей божьею поэт.
1907
Мудрость
Я должен всё уразуметь,
Всё распознать и всё разведать,
Зачем нам мед, зачем нам медь,
Где пораженье, где победа.
Не подгоняет смерти плеть,
Не любопытство мучит деда.
Необходимо мне успеть
Потомкам опыт свой поведать.
Ведь умудрили тех, кто стар,
Трех войн губительных пожар,
Трех революций дерзновенье.
Мы мертвой и живой воды
Испили в годах молодых,
Чтоб знать, которая вкуснее.
1962 год